Один из портретов Эразма работы Г.Гольбейна-младшего (H.Holbein)

Эразм Роттердамский. Похвала глупости

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

ГЛАВА XXIII. Не война ли -- рассадник и источник всех достохвальных деяний? А между тем, что может быть глупее, чем вступать по каким бы то ни было причинам в состязание, во время которого каждая из сторон испытывает гораздо больше неудобств, нежели приобретает выгод? О тех, которые будут убиты, не стоит -- как го¬ворили когда-то о мегарцах -- и распространяться. Но я спрашиваю вас: когда два войска, закованные в железо, стоят одно против другого и
"Хриплым рокотом труб оглашается воздух"[1],
какой толк от этих мудрецов, истомлённых учением, с разжиженной, холодной кровью в жилах? Здесь по¬требны силачи, здоровяки, у которых побольше отваги и поменьше ума. Кому нужен такой воин, как Демосфен, который, следуя совету Архилоха, бежал, бросив щит, едва завидел врагов, -- прекрасный оратор, но никуда не годный воин!2 Говорят, однако, что в военном деле прежде всего потребен ум. Да, для вождей, и к тому же -- ум военный, а вовсе не философский. А вообще-то война, столь всеми прославляемая, ведётся дармоедами, сводниками, ворами, убийцами, тупыми мужланами, не расплатившимися должниками и тому подобными по¬донками общества, но отнюдь не просвещёнными философами.

Примечания 1 Вергилий, "Энеида", VIII, 2. 2 Архилох -- выдающийся греческий поэт середины VII в. до н.э. Он много странствовал и служил наёмником. В одном стихотворении Архилох без тени смущения вспоминает о том, как позорно бежал с поля брани. Демосфен (384--322 до н.э.) -- афинский оратор и политик; его речи сыграли большую роль в борьбе Афин против Македонии. Глупость оболгала Демосфена, который бежал из Афин после поражения родного города и, не желая сдаться македонянам, принял яд.

ГЛАВА XXIV. Насколько философы непригодны для жизни, тому пример сам Сократ, возведённый оракулом Аполлоновым в чин единственного в мире мудреца, -- вот уж приговор, который мудрым никак не назовешь! Вздумалось как-то Сократу, уже не помню по какому случаю, выступить с публичной речью, и он вынужден был удалиться, всеми осмеянный. А ведь муж этот был до такой степени мудр, что даже отвергал звание мудреца, считая его приличным только самому богу, и учил, что умному человеку не подобает вмешиваться в государственные дела. Лучше бы уж он посоветовал держаться подальше от мудрости; что, в самом деле, как не мудрость, привело его к осуждению и к чаше с цикутой? Ну да, ведь рассуждая об облаках и идеях, измеряя ножки блохи и умиляясь пению комара, он не успел научиться ничему имеющему отношение к обыденной жизни. Когда наставнику угрожала смертная казнь, его ученик Платон, преславный адвокат, запнулся на первой же фразе, смущённый шумом толпы. Цицерон, отец римского красноречия, когда начинал говорить, трясся самым жалким образом, задыхаясь и всхлипывая, словно мальчишка, в чём Фабий видит доказательство добросовестного и сознательного отношения оратора к своей задаче. Однако, утверждая это, не признаёт ли он тем самым мудрость препятствием для достойного ведения тяжб? Что станется с нашими философами, когда в ход пойдёт железо, раз они трепещут от страха даже в простом словесном бою? И после этого ещё прославляют знаменитое изречение Платона: "Блаженны государства, в которых философы повелевают или властители философствуют". Справься у историков -- и увидишь, что ничего не бывало для государства пагубнее, нежели правители, которые баловались философией или науками…Уж на что Марк Аврелий, который, признаюсь, был хорошим императором, и то своей философией сделался всем в тягость и возбудил всеобщую ненависть. Он был человек добрый, но, оставив престол такому наследнику, как сын его Коммод, больше причинил государству вреда, нежели принес пользы всем своим управлением [1]. Почему-то нет удачи людям, при¬верженным мудрости, ни в одном из дел их, особливо же -- в детях, как будто сама предусмотрительная природа заботится о том, чтобы болезнь мудрствования не распространилась слишком широко. Известно, что сын Цицерона был настоящим выродком, а мудрый Сократ имел детей, более похожих на мать, чем на отца, иными словами, настоящих дураков.

Примечания 1 Марк Аврелий (161--180 гг.) -- римский император, стоик. Его внутренняя политика (устройство детских приютов, помощь пострадавшему от голода и чумы населению и т.д.) создала ему репутацию гуманного правителя. Сын его Коммод, развратный, слабохарактерный и жестокий деспот, был убит в 192г.

ГЛАВА XXV. Однако пусть они даже будут не способны к общественным занятиям, как ослы к музыке, -- это ещё куда ни шло; но ведь от них и в повседневных житейских делах нет никакого проку. Допусти мудреца на пир -- и он тотчас всех смутит угрюмым молчанием или неуместными расспросами. Позови его на танцы -- он запляшет, словно верблюд. Возьми его с собой на какое-нибудь зрелище -- он одним своим видом и хмурой важностью испортит публике всякое удовольствие. Если мудрец вмешается в разговор -- всех напугает не хуже волка. Если надо что-либо купить, если предстоит заключить какую-либо сделку, если, коротко говоря, речь зайдёт об одной из тех вещей, без которых невозможна наша жизнь, тупым чурбаном покажется тебе мудрец этот, а не человеком. Ни себе самому, ни отечеству, ни своим близким не может быть он ни в чём полезен, ибо не искушён в самых обыкновенных делах и слишком далёк от общепринятых мнений и всеми соблюдаемых обычаев. Из такого разлада с действительной жизнью и нравами неизбежно рождается ненависть ко всему окружающему, ибо в человеческом обществе всё полно глупости, всё делается дураками и среди дураков. Ежели кто захочет один восстать против всей вселенной, я посоветую ему бежать, по примеру Тимона [1], в пустыню и там, в уединении, наслаждаться своей мудростью.

Примечания 1 Тимон (V в. до н.э.) -- афинянин, который, возмутившись человеческой неблагодарностью, удалился от людей. Имя его стало нарицательным для обозначения человеконенавистника (ср. трагедию Шекспира "Тимон Афинский").

ГЛАВА XXVI. Но возвращаюсь к прежней своей мысли: какая сила собрала этих каменных, дубовых, диких людей в государство, если не лесть? … Смешные ребяческие басни, выдумки и прочая чепуха приводит в движение исполинского, мощного зверя -- народ.

ГЛАВА XXVII. С другой стороны, было ли когда-нибудь такое государство, которое бы приняло законы Платона или наставления Сократа? Что побудило Дециев добровольно посвятить себя подземным богам [1], что заставило Курция броситься в расщелину [2], если не суетная слава — эта обольстительная сирена, строго порицаемая нашими мудрецами? Что может быть глупее, говорят они, чем пресмыкаться перед народом, домога¬ясь высокой должности, снискивать посулами народное благоволение, гоняться за рукоплесканиями глуп¬цов, радоваться приветственным кликам, позволять носить себя во время триумфа, словно знамя, на потеху черни? А громкие имена и почётные прозвища?! А божеские почести, воздаваемые ничтожнейшим людишкам, а торжественные обряды, которыми сопричислялись к богам гнуснейшие тираны?! Все здесь глупость на глупости, и для осмеяния всего этого понадобился бы не один Демокрит. Но не из этого ли источника родились подвиги могучих героев, превознесённых до небес в писаниях столь многих красноречивых мужей? Глупость создаёт государства, поддерживает власть, религию, управление и суд. Да и что такое вся жизнь человеческая, как не забава Глупости?

Примечания 1 Деции -- римский патрицианский род. Три представителя этого рода (отец, сын и внук) погибли в боях за отечество (IV--III вв. до н.э.). 2 Имеется в виду подвиг Марка Курция; в 362 г. до н.э. он бросился в появив¬шуюся посреди римского форума расщелину, которую, согласно прорицаниям, во избежание великих несчастий, нужно было заполнить самым дорогим, что есть в Риме.

ГЛАВА XXVIII. Но обратимся к наукам и искусствам. Что, кроме жажды славы, могло подстрекнуть умы смертных к изобретению и увековечению в потомстве стольких превосходных наук? Воистину глупы донельзя люди, полагающие, что какая-то никчёмная, ничего не стоящая известность может вознаградить их за бдения и труды. Да, именно Глупости обязаны вы столь многими и столь важными жизненными удобствами, и -- что всего слаще -- вы пользуетесь плодами чужого безумия.

ГЛАВА XXIX. Теперь, когда я уже воздала похвалы могуществу моему и трудолюбию, мне остаётся ещё похвалить себя за рассудительность. Иные скажут, что рассудительность мне столь же родственна, сколь вода огню; но я надеюсь убедить вас в обратном -- выслушайте только меня по-прежнему благосклонно.

Прежде всего, рассудительность сказывается в деловитости. Мудрец обращается к древним писаниям и выискивает в них одни только хитросплетения словес. Дурак, постоянно вращаясь в самой гуще жизни, приобре¬тает истинную рассудительность. Поистине, два великих препятствия стоят на пути правильного понимания вещей: стыд, наполняющий душу, словно туман, и страх, который перед лицом опасности удерживает от смелых решений. Но Глупость с удивительной лёгкостью гонит прочь и стыд, и страх. Однако лишь немногие смертные понимают, сколь выгодно и удобно никогда не стыдиться и ни перед чем не робеть.

Если же под рассудительностью разуметь способность правильно судить о вещах, то послушайте, сколь далеки от неё те, кто всего более похваляется этой способностью. Прежде всего, не подлежит сомнению, что любая вещь имеет два лица, подобно Алкивиадовым силенам [1], и лица эти отнюдь не схожи одно с другим. Снаружи как будто смерть, а загляни внутрь -- увидишь жизнь, и наоборот, под жизнью скрывается смерть, под красотой -- безобразие, под изобилием -- жалкая бедность, под позором -- слава, под учёностью -- неве¬же¬ство, под мощью -- убожество, под благородством -- низость, под весельем -- печаль, под преуспеянием -- неудача, под дружбой -- вражда, под пользой – вред. Коротко говоря, сорвав маску с Силена, увидишь как раз обратное тому, что рисовалось с первого взгляда. Быть может, кому-нибудь это моё рассуждение покажется че¬ресчур философским -- извольте, буду говорить грубее и проще. Кого, как не короля, считать богатым и могучим? Но если не имеет он в душе своей ничего доброго, если вечно он ненасытен, то остаётся беднейшим из бедняков. А если к тому же в душе он привержен многим порокам, -- он уже не только нищий, но и презренный раб. Подобным же образом надлежит рассуждать и обо всём прочем. Но хватит с нас и одного примера.

"К чему, однако, все это?" -- быть может, спросит кто-либо из вас. Сейчас услышите, куда я клоню. Если бы кто-нибудь сорвал на сцене маски с актеров, играющих комедию, и показал зрителям их настоящие лица, разве не расстроил бы он всего представления и разве не прогнали бы его из театра каменьями, как юродивого? Устранить ложь -- значит испортить всё представление, потому что именно лицедейство и притворство приковывают к себе взоры зрителей. Но и вся жизнь человеческая есть не иное что, как некая комедия, в кото¬рой люди, нацепив личины, играют каждый свою роль, пока хорег не уведет их с просцениума2. Хорег этот часто одному и тому же актеру поручает различные роли, так что порфироносный царь внезапно появляется перед нами в виде несчастного раба. В театре всё оттенено более резко, но, в сущности, там играют совершенно так же, как в жизни. Что, ежели теперь какой-то свалившийся с неба мудрец вдруг поднимет крик, уверяя, будто тот, кого все почитают за бога и своего господина, -- даже и не человек, ибо по-скотски следует лишь ве¬лениям страстей, что он -- подлый раб, ибо сам добровольно служит многим и к тому же гнусным владыкам? Что, если тот же мудрец, увидев дворянина, хвастающегося своими предками, обзовёт его безродным нищим, потому что ему чужда сердечная доблесть, единственный источник истинного благородства? Что, если он со всеми и с каждым вздумает рассуждать подобным же образом -- разве не станут все глядеть на него, как на буйно помешанного? Как ничего нет глупее непрошенной мудрости, так ничего не может быть опрометчивее су¬масбродного благоразумия. Сумасбродом называю я всякого не желающего считаться с установленным поло¬жением вещей и применяться к обстоятельствам, не помнящего основного закона всякого пиршества: либо пей, либо -- вон, и требующего, чтобы комедия не была комедией. Напротив, истинно рассудителен тот, кто, бу¬дучи смертным, не стремится быть мудрее, чем подобает смертному, кто снисходительно разделяет недостатки толпы и вежливо заблуждается заодно с нею. Но ведь в этом и состоит глупость, скажут мне. Не стану спорить, но согласитесь и вы, что это как раз и значит играть комедию жизни.

Примечания 1 Алкивиад (ок.450--404 до н.э.) -- афинский политик и стратег, друг Сократа. В диалоге Платона "Пир"Алкивиад сравнивает Сократа с силенами (уродливыми фигурами, внутри которых скрывались прекрасные изо¬бражения). 2 Хорег. -- руководитель хора в античном театре, просцениум -- площадка, на которой играли ак¬тёры.

…ГЛАВА LII . За ними следуют философы, почитаемые за длинную бороду и широкий плащ, которые себя одних полагают мудрыми, всех же прочих смертных мнят блуждающими во мраке. Сколь сладостно бредят они, воздвигая бесчисленные миры, исчисляя размеры солнца, звёзд, луны и орбит, словно измерили их собственной пядью и бечёвкой; они толкуют о причинах молний, ветров, затмений и прочих необъяснимых яв¬лений и никогда ни в чём не сомневаются, как будто посвящены во все тайны природы и только что воротились с совета богов. А ведь природа посмеивается свысока над всеми их догадками, и нет в их науке ничего достоверного. Тому лучшее доказательство -- их нескончаемые споры друг с другом. Ничего в действительности не зная, они воображают, будто познали всё и вся, а между тем даже самих себя не в силах познать и часто по близорукости или по рассеянности не замечают ям и камней у себя под ногами. Это, однако, не мешает им объ¬являть, что они, мол, созерцают идеи, универсалии, формы, отделённые от вещей, первичную материю, сущно¬сти, акциденции и тому подобные предметы, до такой степени тонкие, что сам Линкей, как я полагаю, не смог бы их заметить. А с каким презрением взирают они на простаков, нагромождая один на другой треугольники, окружности, квадраты и другие математические фигуры, сооружая из них некое подобие лабиринта, ограждён¬ного со всех сторон рядами букв, словно воинским строем, и пуская таким образом пыль в глаза людям несве¬дущим. Есть среди них и такие, что предсказывают будущее по звёздам, сулят чудеса, какие даже и магам не снились, и, на счастье своё, находят людей, которые всему этому верят.

… ГЛАВА LV. …С удовольствием завожу я речь о королях, кои чтут меня с прямоду¬шием и откровенностью, достойными людей благородных. Что, если бы у этих господ завелось хотя бы на пол-унции здравого смысла? Как печальна и незавидна была бы их жизнь! Право, никто не стал бы добиваться власти столь дорогою ценой, как клятвопреступление и убийство, если бы предварительно взвесил, что за бремя возлагает на свои плечи всякий, желающий быть государем. Кто взял в свои руки кормило правления, тот обязан помышлять лишь об общественных, а отнюдь не о частных своих делах, не отступать ни на вершок от закона, следить постоянно за неподкупностью должностных лиц и судей. Вечно он у всех перед глазами, как благодетельная звезда, чистотой и непорочностью своей хранящая от гибели род человеческий, или как гроз¬ная комета, всем несущая гибель.

…Но, благодаря моим дарам, государи возлагают все заботы на богов, а сами живут в довольстве и веселии и, дабы не смущать своего спокойствия, допускают к себе только таких людей, которые привыкли говорить одни приятные вещи. Они уверены, что честно исполняют свой долг, если усердно охотятся, разводят породистых жеребцов, продают не без пользы для себя должности и чины и ежедневно измышляют новые способы набивать свою казну, отнимая у граждан их достояние. Для этого, правда, требуется благовидный предлог, так чтобы даже несправедливейшее дело имело внешнее подобие справедливости. Тут в виде приправы к делам, произносятся несколько льстивых слов с целью привлечь души подданных…

…ГЛАВА LIX. А верховные первосвященники, которые заступают место самого Христа? Если бы они попробовали подражать его жизни, а именно бедности, трудам, учительству, крёстной смерти, презрению к жизни, если бы задумались над значением своих титулов -- "папы", иначе говоря, отца и "святейшества", -- чья участь в целом свете оказалась бы печальнее? Кто стал бы добиваться этого места любой ценою или, добившись, решился бы отстаивать его посредством меча, яда и всяческого насилия? Сколь многих выгод лишился бы папский престол, если б на него хоть раз вступила Мудрость? Мудрость, сказала я? Пусть не Мудрость даже, а хотя бы крупица той соли, о которой говорил Христос. Что осталось бы тогда от всех этих богатств, почестей, владычества, побед, должностей, сборов, индульгенций, коней, мулов, телохранителей, наслаждений? (В нескольких словах я изобразила вам целую ярмарку, целую гору, целый океан всяческих благ.) Их место за¬няли бы бдения, посты, слёзы, проповеди, молитвенные собрания, учёные занятия, покаянные вздохи и тысяча других столь же горестных тягот. Не следует также забывать об участи, которая постигла бы бесчисленных чиновников, копиистов, нотариусов, адвокатов, промоторов, секретарей, погонщиков мулов, конюших, банкиров, сводников... Прибавила бы я еще словечка два покрепче, да боюсь оскорбить ваши уши... В общем, вся эта огромная толпа, которая отягощает, -- или нет, прошу прощения, -- которая украшает римский престол, была бы обречена на голод. Но ещё бесчеловечнее, ещё ужаснее, ещё нестерпимее было бы пожелание, чтобы верховные князья церкви, эти истинные светочи мира, снова взялись за суму и посох.

Ныне же, напротив, все труды возлагаются на Петра и Павла, -- у них ведь довольно досуга, -- а блеск и наслаждение папы берут себе. При моём содействии никому в целом роде людском не живётся так привольно и беззаботно, как им. Они мнят, будто в совершенстве исполняют закон Христов, если, надев на себя мистический и почти театральный убор, присвоив титулы "блаженнейшего", "преподобнейшего" и "святейшего", раздавая благословения и проклятия, разыгрывают роль верховных епископов. Смешно, старомодно и совсем не ко времени в наши дни творить чудеса. Поучать народ -- трудно; толковать Священное Писание -- схола¬стично; молиться -- бесполезно; лить слезы -- некрасиво и женоподобно; жить в бедности -- грязно; оказаться побеждённым -- постыдно и недостойно того, кто и королей едва допускает лобызать свои блаженные стопы; наконец, умирать -- неприятно, а быть распятым -- позорно. Остаётся одно лишь оружие да те сладкие словеса, о которых упоминает апостол Павел [1] и которых никогда не жалели папы в своём милосердии, и, наконец, интердикты, временные отрешения от бенефициев [2], повторные отлучения, анафемы, картинки, изображающие муки грешников, и грозные молнии, при помощи которых папы единым своим мановением низвергают души смертных в самую глубину Тартара. Охотнее всего святейшие во Христе отцы и Христовы наместники поражают этими молниями тех, кто, наущаемый дьяволом, пытается умалить или расхитить достояние св.Петра. Хотя, по свидетельству Евангелия, Пётр сказал: "Вот мы оставили всё и последовали за Тобою" [3], однако его достоянием именуются поля, города, селения, налоги, пошлины, права владения. Ревнуя о Христе, папы огнём и мечом отстаивают "наследие Петрово", щедро проливают христианскую кровь и при этом свято верят, что они по завету апостольскому охраняют невесту Христову -- церковь, доблестно сокрушая её врагов. Как будто могут быть у церкви враги злее, нежели нечестивые первосвященники, которые своим молчанием о Христе позволяют забывать о нём, которые связывают его своими гнусными законами, искажают его учение своими за уши притянутыми толкованиями и убивают его своей гнусной жизнью. Поскольку христианская церковь основана на крови, кровью скреплена и кровью возвеличилась, они по сей день продолжают действовать мечом, словно нет больше Христа, который сам защищает своих верных. И хотя война есть дело до того жестокое, что подобает скорее хищным зверям, нежели людям, до того безумное, что поэты считают её порождением фурий, до того зловредное, что разлагает нравы с быстротою моровой язвы, до того несправедливое, что лучше всего предос¬тавить заботу о ней отъявленным разбойникам, до того нечестивое, что ничего общего не имеет с Христом, -- однако папы, забывая обо всём на свете, то и дело затевают войны.

Порой увидишь даже дряхлых старцев, одушевлённых чисто юношеским пылом [4], которых никакие расходы не страшат и никакие труды не утомляют, которые, ни минуты не колеблясь, перевернут вверх дном законы, религию, мир и спокойствие и все вообще дела человеческие. И находятся у них учёные льстецы, которые име¬нуют это явное безумие святой ревностью, благочестием, мужеством, которые, пускаясь во всевозможные тонкости, доказывают, что можно, обнаживши губительный меч, пронзать железом утробу брата своего, нисколько не погрешая в то же время против высшей заповеди Христа о любви к ближнему.

Примечания 1 В "Послании к Римлянам" (XVI, 18) говорится о тех, которые "...служат не господу нашему Иисусу Христу, а своему чреву, и ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных". 2 Интердикт -- за¬прещение богослужения и отправления других обрядов, применявшееся католической церковью в борьбе со светской властью в качестве наказания, налагаемого на целые города, области, страны, или -- реже на отдельных лиц. Бенефиций -- здесь: церковная должность и связанные с ней доходные статьи. 3 "Евангелие от Матфея", XIX, 27. 4 Весьма смелый намек на Юлия II (1503--1513), ещё занимавшего папский престол во время создания книги.