Портрет Эразма работы Альбрехта Дюрера

Эразм Роттердамский. Похвала глупости.

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ АВТОРА.
Эразм Роттердамский своему милому Томасу Мору - привет.
В недавние дни, возвращаясь из Италии в Англию и не желая, чтобы время, проводимое на лошади, расточалось в пустых разговорах, я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и задумал я сложить похвальное слово Глупости. Мне казалось, что эта игра моего ума тебе особенно должна прийтись по вкусу, потому что ты всегда любил шутки такого рода – учёные и не лишённые соли (если только не заблуждаюсь я в оценке собственного моего труда)…Найдутся, быть может, хулители, которые станут распространять клевету, будто лёгкие эти шутки не к лицу теологу и слишком язвительны для христианского смирения; быть может, даже обвинят меня в том, что я воскрешаю древнюю комедию и подвергаю осмеянию всех и каждого.

Но пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине. В самом деле, разрешая игры людям всякого звания, справедливо ли отказывать в них учёному, тем более если он так трактует забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечёт отсюда больше пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения? Ежели ничего нет нелепее, чем трактовать важные предметы на вздорный лад, то ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью. Что же касается пустого упрёка в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Но если кто судит жизнь человеческую, не называя имён, то почему, спрошу я, видеть здесь непременно язвительное издевательство, а не наставление, не увещание? И, наконец, кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился…
Писано в деревне, 10 июня 1508 г.

[ГЛУПОСТЬ ПОДНИМАЕТСЯ НА КАФЕДРУ И, БЕЗ ЛОЖНОЙ СКРОМНОСТИ, НАЧИНАЕТ РЕЧЬ В ПОХВАЛУ САМОЙ СЕБЕ]

…ГЛАВА XI. Прежде всего -- что может быть слаще и драгоценней самой жизни? Но кому обязаны вы возник¬новением её, если не мне? Ведь не копьё Паллады и не эгида тучегонителя Зевса [1] производят и умножают род людской. Воистину, сам отец богов и владыка людей откладывает порою в сторонку трезубые свои молнии и обличье титана, столь страшное небожителям. Волей-неволей напяливает он, подобно актёру, чужую личину, когда овладевает им столь привычное для него желание делать детей. Стоики полагают, что они всего ближе к богам. Но дайте мне тройного, четверного, дайте, если угодно, тысячекратного стоика, -- я докажу, что и ему придётся в подобном случае отложить в сторону если не бороду, знамя мудрости, общее, впрочем, с козлами, то свою хмурую важность и свои твердокаменные догматы, придётся расправить морщины на лбу и покориться сладостному безумию. Утверждаю, что ко мне, лишь ко мне одной, должен будет взывать этот мудрец, ежели только возжелает стать отцом. Впрочем, почему бы мне, по обычаю моему, не изъясниться ещё откровеннее? Скажите, пожалуйста, разве голова, лицо, грудь, рука, ухо или какая другая часть тела из тех, что слы¬вут добропорядочными, производит на свет богов и людей? Нет, умножает род человеческий совсем иная часть, до того глупая, до того смешная, что и поименовать-то её нельзя, не вызвав общего хохота. Таков, однако, источник, более священный, нежели числа Пифагоровы, и из него всё живущее получает своё начало.

Скажите по совести, какой муж согласился бы надеть на себя узду брака, если бы, по обычаю мудрецов, предварительно взвесил все невыгоды супружеской жизни? Какая женщина допустила бы к себе мужа, если бы подумала и поразмыслила об опасностях и муках родов и о трудностях воспитания детей? Но если жизнью мы обязаны супружеству, а супружеством -- моей служанке Анойе [2], то сами вы понимаете, в какой мере являетесь моими должниками. Только благодаря моей хмельной и весёлой игре рождаются на свет и угрюмые философы, чьё место в наши дни унаследовали так называемые монахи, и порфироносные государи, и благочестивые ие¬реи, и трижды пречистые первосвященники, а за ними и весь этот рой поэтических богов, до того многочислен-ный, что самый Олимп, сколь он ни обширен, едва может вместить такую толпу.

Примечания 1 Эгида -- щит Зевса, сделанный из кожи выкормившей его козы Амалфеи (греч. миф.)
2 Анойя -- Безумие (греч.).

ГЛАВА XII. Но мало того, что во мне вы обрели рассадник и источник всяческой жизни: всё, что есть в жизни приятного, -- тоже мой дар, и я берусь вам это доказать. Чем была бы земная наша жизнь, и вообще стоило ли бы называть её жизнью, если б лишена была она наслаждений? Сами стоики отнюдь не отворачиваются от наслаждений. Лицемеря и клеймя наслаждение перед грубой толпой, они просто хотят отпугнуть других, чтобы самим вольготнее было наслаждаться. Но пусть ответят они мне ради Зевса: что останется в жизни, кроме печали, скуки, томления, несносных докук и тягот, если не примешать к ней малую толику наслаждения, иначе говоря, если не сдобрить её глупостью? Ссылаюсь на свидетельство прославленного Софокла, который воздал мне следующую красноречивую хвалу: «Блаженна жизнь, пока живешь без дум»[1].

Примечания 1 Слова из трагедии Софокла (ок. 497—400 гг. до н.э.) "Аянт Биченосец" (554).

ГЛАВА XIII. Прежде всего, кому не известно, что первые годы -- самый приятный и весёлый возраст в жизни человека? Детей любят, целуют, ласкают, даже враг-чужеземец готов прийти к ним на помощь. Чем объяснить это, если не тем, что мудрая природа окутала младенцев привлекательным покровом глупости, который, чаруя родителей и воспитателей, вознаграждает их за труды, а малюткам доставляет любовь и опеку, для них необходимые.

За детством следует юность. Кому она не мила, кто к ней не благоволит, кто не стремится помочь ей, кто не протягивает ей дружелюбную руку? Но в чём, спрошу я, источник очарования юности, если не во мне? Чем меньше умничает мальчик, тем приятнее он всем и каждому. Разве я лгу, утверждая, что люди, по мере того как они становятся старше и начинают умнеть благодаря собственному опыту и воспитанию, понемногу теряют свою привлекательность, проворство, красоту и силу? Чем более удаляется от меня человек, тем меньше оста¬ётся ему жить, пока не наступит наконец тягостная старость, ненавистная не только другим, но и самой себе. Никто из смертных не вынес бы старости, если б я не сжалилась над несчастными и не поспешила бы на помощь. По мере возможности, я возвращаю к детству тех, кто стоит уже на краю могилы. Недаром про дряхлеющих старцев говорят в народе, будто они впали во второе детство. Я веду старцев к истоку Леты, берущей своё начало на Счастливых островах, и там, испив влаги забвения, они понемногу смывают с души своей все заботы и набираются новых сил. О них говорят, будто выжили они из ума и несут вздор... Тем лучше! Это и означает, что они снова стали детьми. Быть ребёнком и нести вздор -- разве это не одно и то же? Разве не больше других веселится в этом возрасте тот, кто поглупее? Кому не мерзок и не кажется чудовищем мальчик с умом взрослого человека?

И кто согласится водить знакомство со стариком, который сохранил полностью силу духа и остроту ума? Лучше уж ему, право, стать дураком по моей милости. Это избавит его от тяжких забот, которые терзают мудреца. Благодаря мне он не испытывает пресыщения жизнью, столь мучительного в более молодом возрасте. По моей милости он счастлив, приятен друзьям и может порою принять участие в весёлой беседе. Из уст его, как у Гомерова Нестора, струится речь слаще мёда… [1] У того же Гомера старики беседуют, сидя на городской стене, и голоса их поэт сравнивает с шелестом лилий.[2] В этом отношении старость стоит даже выше младенчества, без сомнения сладостного, но бессловесного, лишённого приятнейшей из житейских утех -- мирной бол¬товни.

Прибавьте к этому, что старики очень любят детей, а дети легко привязываются к старикам. Сходные вещи сближать привыкли великие боги.[3]

Да и в самом деле, какая разница между стариком и ребёнком, если не считать того, что первый изборождён морщинами и насчитывает больше дней от рождения? Те же белые волосы, беззубый рот, малый рост, пристрастие к молоку, косноязычие, болтливость, бестолковость, забывчивость, опрометчивость. Коротко говоря, они во всём подобны друг другу. Чем более стареют люди, тем ближе они к детям, и, наконец, словно настоящие младенцы, не испытывая отвращения к жизни, не сознавая смерти, уходят они из мира.

Примечания 1 Нестор -- мудрый и красноречивый старец, старейший из ахейских царей, осаждавших Трою. “Речи из уст его вещих сладчайшие мёда лилися" ("Илиада", I, 248--249) 2 "Илиада", III, 152. 3 "Одиссея", XVII, 218.

ГЛАВА XIV. …Если бы смертные удалялись от всякого общения с мудростью и проводили всю жизнь свою в моём обществе, не было бы на свете ни одного старца, но все наслаждались бы вечной юностью. Взгляните на этих тощих угрюмцев, которые предаются либо изучению философии, либо иным трудным и скучным занятиям. Не успев стать юношами, они уже состарились. Заботы и непрерывные упорные размышления опустошили их души, иссушили жизненные соки. А мои дурачки, напротив того, -- гладенькие, беленькие, с холёной шкуркой, настоящие акарнанские свинки [1], никогда не испытают они тягот старости, ежели только не заразятся ею, общаясь с умниками. Не дано человеку быть всегда и во всём счастливым. Недаром, однако, учит нас народная пословица, что одна только глупость способна удержать быстро бегущую юность и отдалить постылую старость…

Примечания 1 Акарнания -- область на севере Греции; её жители занимались свиноводством.

… ГЛАВА XXI. Одним словом, без меня никакое сообщество, никакая житейская связь не были бы приятными и прочными: народ не мог бы долго сносить своего государя, господин -- раба, служанка -- госпожу, учитель -- ученика, друг -- друга, жена -- мужа, квартирант -- домохозяина, товарищ -- товарища, ежели бы они взаимно не заблуждались, не прибегали к лести, не щадили чужих слабостей, не потчевали друг друга мёдом глупости. Сказанного, по-моему, вполне достаточно, но погодите, сейчас вы услышите кое-что поважнее.

ГЛАВА XXII. Как вы думаете, может ли полюбить кого-либо тот, кто сам себя ненавидит? Сговорится ли с другими тот, кто сам с собой в разладе? Какой приятности ждать от того, кто сам себе опостылел и опротивел? Никто, полагаю, не дерзнёт утверждать, будто нечто подобное возможно, -- разве что будет глупее самой Глупости. Каким образом можешь ты действовать и в своих и в чужих глазах изящно и благовидно (а благовидность -- основа не одних только искусств, но и всех дел человеческих), ежели не явится тебе на помощь стоящая одесную меня Филавтия [1], которую я по заслугам считаю родной своею сестрой. Что может быть глупее самовлюбленности и самолюбования? Но что изящ¬ное или приятное можешь ты сделать, ежели сам себе будешь в тягость? Отними у жизни эту приправу, и ледя¬ным холодом встречен будет оратор со своей речью, никому не угодит своими мелодиями музыкант, освистана будет игра актера, осмеян заодно с Музами поэт, впадёт в ни¬чтожество с искусством своим живописец, отощает от голода, сидя на своих лекарствах, врач. Человек должен любоваться самим собой: лишь понравившись самому себе, сумеет он понравиться и другим.

Наконец, высшее блаженство состоит в том, "чтобы желания твои совпадали с выпавшим тебе жребием" [2], а в этом деле помочь может только моя Филавтия. Благодаря ей каждый бывает доволен своей внешностью, умом, происхождением, должностью, образом жизни и отечеством до такой степени, что ирландец не согласится поменяться с итальянцем, фракиец -- с афинянином, скиф -- с жителем Счастливых островов. Поразительна мудрость природы, которая при таком бесконечном разнообразии сумела всех уравнять! Если она кого и обделила своими дарами, то возмещает этот изъян усиленной дозой самодовольства, впрочем, прошу прощения за глупость: самодовольство как раз и является её наилучшим даром. Смею сказать: ни одно великое дело не обошлось без моего внушения, ни одно благородное искусство не возникло без моего содействия.

Прим. 1 Филавтия -- Самолюбие (греч.), спутница Глупости. 2 Марк Валерий Марциал - римский поэт I в. (X, 47, 12)