История философии

"Пир"

Диалог написан около 379 г. Действие происходит в 416г., поэт Агафон пригласил к себе друзей отметить победу своей трагедии в афинском театре. Перед нами рождается новый литературный жанр – «симпосий», застольная беседа. Собравшиеся произносят по очереди, согласно уговору, речи в честь бога любви - Эрота.

Федр, товарищ Сократа, говорит, что Эрот воспитывает в любящих самые лучшие качества, дарует им блаженство в жизни и после смерти.

Павсаний различает любовь земную (пошлую, телесную) и небесную (духовную, сопровождающуюся нравственным самосовершенствованием).

Врач Эриксимах восхваляет Эрота как вожделение, присущее всей природе, её главную движущую силу, как умение гармонично согласовывать враждебные начала в ремесле и искусстве. Пошлую любовь он считает разнузданной, небесную – умеренной, ведущей к рассудительности и справедливости.

Комедиограф Аристофан рассказывает миф о происхождении любви. Когда-то люди были андроги-нами, соединяя мужскую и женскую природу. Опасаясь их могущества, боги рассекли андрогинов пополам, и теперь бывшие половинки страстно желают соединиться, телесно и духовно. Любовь – это жажда целостности.

Поэт Агафон считает Эрота самым красивым и совершенным из богов. Эрот отвергает насилие, властвует над страстями, он источник вдохновения, жизни и всех благ.
Следует речь Сократа.
И Сократ начал примерно так:
— Ты показал поистине прекрасный пример, дорогой Агафон, когда говорил, что прежде надо сказать о самом Эроте и его свойствах, а потом уже о его делах. И поскольку ты блестяще разобрал свойства Эрота, ответь-ка мне вот что. Есть ли Эрот непременно любовь к кому-то или нет? Ну, скажем ли мы, например, об отце: раз он отец, то ведь он непременно доводится отцом кому-то, дочери или сыну, не так ли?
— Конечно,— отвечал Агафон.
— Теперь, - сказал Сократ, - попытайся ответить насчет любви. Есть ли Эрот любовь к кому-нибудь или нет?
— Да, конечно.
—-Так вот, запомни это покрепче, а пока ответь, вожделеет ли Эрот к тому, кто является предметом любви?
— Конечно,— отвечал Агафон.
— Когда же он любит и вожделеет: когда обладает предметом любви или когда не обладает?
— По всей вероятности, когда не обладает,— сказал Агафон.
— А может быть, — спросил Сократ,— это не просто вероятность, но необходимость, что вожделение вызывает то, чего недостает, а не то, в чем нет недостатка?
— Пожалуй, что так,— сказал Агафон.
— Ну, а если сильный,— продолжал Сократ,— хочет быть сильным, проворный проворным, здоровый здоровым? В этом случае можно подумать, что люди, уже обладающие какими-то свойствами, желают как раз того, чем они обладают. Чтобы не было никаких недоразумений, я рассмотрю и этот случай.
Если кто-нибудь говорит: «Я хоть и здоров, а хочу быть здоровым, я хоть и богат, а хочу быть богатым, то есть желаю того, что имею»,— мы вправе сказать ему: «Ты, дорогой, обладая богатством, здоровьем и силой, хочешь обладать ими и в будущем, поскольку в настоящее время ты все это волей-неволей имеешь. Поэтому, говоря: «Я желаю того, что у меня есть», ты говоришь в сущности: «Я хочу, чтобы то, что у меня есть сейчас, было у меня и в будущем». Согласился бы он с нами?
Агафон ответил, что согласился бы. Тогда Сократ сказал:
— Следовательно, и этот человек, как всякий другой, желает того, чего нет налицо, чего он не имеет, что не есть он сам и в чем испытывает нужду?
— Да, конечно,— отвечал Агафон.
—- Ну, а теперь,— продолжал Сократ,— подведем итог сказанному. Итак, во-первых, Эрот — это всегда любовь к кому-то или к чему-то, а во-вторых, предмет её — то, в чем испытываешь нужду, не так ли?
— Да,— отвечал Агафон.
— Вспомни вдобавок, какой любовью назвал ты Эрота в своей речи? Я напомню тебе: по-моему, ты сказал, что Эрот — это любовь к красоте, а не к безобразию, поскольку любви к безобразному не бывает.
— Да, именно так,— отвечал Агафон.
— И сказано это было вполне справедливо, друг мой,— продолжал Сократ.— Но не согласились ли мы, что любят то, в чём нуждаются и чего не имеют?
— Согласились,— отвечал Агафон.
— И значит, Эрот лишен красоты и нуждается в ней?
— Выходит, что так,— сказал Агафон.
— Так неужели ты и теперь назовешь прекрасным то, что совершенно лишено красоты и нуждается в ней? И ты всё ещё утверждаешь, что Эрот прекрасен?
— Получается, Сократ,— отвечал Агафон,— что я сам не знал, что тогда говорил.
— А ведь ты и в самом деле прекрасно говорил, Агафон. Но не кажется ли тебе , что доброе прекрасно?
— Кажется.
— Но если Эрот нуждается в прекрасном, а доброе— прекрасно, то, значит, он нуждается и в добре.
— Я, - сказал Агафон, - не в силах спорить с тобой Сократ. Пусть будет по-твоему.
— Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое.

Но теперь я оставлю тебя в покое. Я попытаюсь передать вам речь об Эроте, которую услыхал некогда от мантинеянки Диотимы [«пророчицы», «чтимой Зевсом»], женщины очень сведущей и добившейся для афинян благодаря жертвоприношению десятилетней отсрочки от эпидемии чумы. Я попытаюсь передать её речь, отправляясь от того, в чём мы с Агафоном только что согласились.
…Я говорил ей тогда примерно то же, что мне сейчас Агафон: Эрот — это великий бог, это любовь к прекрасному. А она доказала мне, что он совсем не прекрасен и вовсе не добр. И тогда я спросил её:
— Что ты говоришь, Диотима? Значит, Эрот безобразен и подл?
А она ответила:
— Не богохульствуй! Неужели то, что не прекрасно непременно должно быть, по-твоему, безобразным?
— Конечно.
— Разве ты не замечал, например, что между мудростью и невежеством есть нечто среднее?
— Что же?
— Стало быть, тебе неведомо, что нельзя назвать знанием правильное, но не подкрепленное объяснением мнение? Если нет объяснения, какое же это знание? Но это и не невежество, если оно соответствует тому, что есть на самом деле. Верное представление — это нечто среднее между пониманием и невежеством.
— Ты права, — сказал я.
— А в таком случае признав, что Эрот не прекрасен и не добр, не думай, что он безобразен и зол, а считай, что он находится где-то посредине между этими крайностями.
— И всё-таки,— возразил я,— все признают его великим богом.
— Скажи мне, - отвечала она, - разве не все боги блаженны и прекрасны? Или, может быть, ты осмелишься о ком-нибудь из богов сказать, что он не прекрасен и не блажен?
— Нет, клянусь Зевсом, не осмелюсь,— ответил я.
— А блаженными ты называешь не тех ли, кто прекрасен и добр?
— Да, именно так.
— Так как же может быть богом Эрот, если обделён добротою и красотой?
— Кажется, он и впрямь не может им быть. Так что же такое Эрот? Смертный?
— Нет, никоим образом, он великий гений, Сократ. А все гении представляют собой нечто среднее между богом и смертным.
— Каково же их назначение?— спросил я.
— Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что Вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны прорицания, жреческое искусство и вообще всё, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророче-ству и чародейству. Гении эти многочисленны и разнообразны, и Эрот — один из них.

Далее Диотима рассказывает миф о происхождении Эрота.

Когда родилась Афродита, боги собрались на пир, и в числе их был Порос [олицетворение находчивости и богатства]. Только они отобедали, как пришла просить подаяния и стала у дверей Пения [Бедность]. И вот Порос, охмелев от нектара, вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул. И тут Пения, задумав в своей бедности родить ребенка от Пороса, прилегла к нему и зачала Эрота.

Вот почему Эрот - спутник и слуга Афродиты: ведь он был зачат на празднике её рождения. Поскольку он сын Пороса и Пении, дело с ним обстоит так: он всегда беден и вопреки расхожему мнению совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и расцветает, если дела его хороши, то умирает, и, унаследовав природу отца, оживает вновь. Всё, что Эрот ни приобретает, идёт прахом, отчего он никогда не бывает ни богат, ни беден.

Кроме того, он находится между мудростью и невежеством, и вот почему. Ведь боги не занимаются философией, поскольку они и так уже мудры. Но не склонны к философии и невежды, ведь тем-то и скверно невежество, что человек и не прекрасный, и не совершенный, и не умный вполне доволен собой.
— Так кто же, Диотима,— спросил я,— стремится к мудрости, коль скоро ни мудрецы, ни невежды философией не занимаются?
— Ясно и ребенку,— отвечала она,— что занимаются ею те, кто находится посредине между мудрецами и невеждами, а Эрот к ним и принадлежит. Ведь мудрость — это одно из самых прекрасных благ, а Эрот — это любовь к прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом.
… Судя по твоим словам, Сократ, ты считал, что Эрот есть предмет любви, а не любящее начало. Потому Эрот и показался тебе таким прекрасным. Ведь предмет любви в самом деле и прекрасен, и нежен, и полон совершенства. А любящее начало имеет другой облик, такой примерно, как я сейчас описала.

Затем выясняется, что приносит любовь людям – то же, что и любое другое благо - счастье.

… Некоторые утверждают,— продолжала она, — что любить — значит искать свою половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовут любви, если не представляют собой, друг мой, какого-то блага. Люди согласятся, чтобы им отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела покажутся им негодными. Ведь ценят люди вовсе не своё, нет, любят они только хорошее.
— Я думаю так же, — отвечал я.
— Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
—- Можно, — ответил я.
— А не добавить ли,— продолжала она,— что люди любят и обладать благом?
— Добавим.
— И не просто обладать им, но обладать вечно?
— Добавим и это.
— Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?
— Ты говоришь сущую правду,— сказал я.
— Но скажи мне тогда, каким образом должны поступать те, кто стремится к благу, чтобы их пыл и рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь сказать?
— Если бы мог,— отвечал я,— я не восхищался бы твоей мудростью и не ходил к тебе, чтобы всё это узнать.
— Ну, так я отвечу тебе, — сказала она.— Они должны родить в прекрасном как телесно, так и духовно.
— Нужно быть гадателем,— сказал я,— чтобы понять, что ты имеешь в виду, а мне это непонятно.
— Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном. Ведь любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, а наряду с благом нельзя не желать и бессмер-тия. А значит, любовь — это и стремление к бессмертию. Рождение — это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу.

... А однажды она спросила меня:
— В чем, по-твоему, Сократ, причина любви и вожделения? Не замечал ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают животные, когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом — когда кормят детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, и умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить всё что угодно. Значит, и у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним путем — порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого.

Даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что оно живет и остается самим собой — человек, например, от младенчества до старости считается одним и тем же лицом,— оно никогда не бывает одним и тем же, хоть и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще всё телесное, да и не только телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен ни его привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи, всегда что-то появляется, а что-то утрачивается.

А ещё удивительнее обстоит дело с нашими знаниями: какие-то знания у нас появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем прежними и в этом отношении. Забвение — это убыль какого-то знания, а упражнение в учёбе, заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что оно кажется прежним. Таким же образом сохраняется и всё смертное: в отличие от божест-венного оно не остаётся всегда одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ,— заключила она,— приобщается к бессмертию смертное — и тело, и всё остальное. Бессмертия ради сопутствует всему на свете рачительная эта любовь.

Выслушав её речь, я пришёл в изумление и сказал:
— Да неужели, премудрая Диотима, это действительно так?
— Можешь быть уверен в этом, Сократ. Возьми людское честолюбие — ты удивишься его бессмысленности, если упустишь из виду, как одержимы люди желанием сделать громким своё имя, «чтобы на вечное время стяжать бессмертную славу». Ради неё люди готовы подвергать себя ещё большим опасностям, чем ради своих детей, тратить деньги, сносить любые тяготы, умереть, наконец. Бессмертие — вот чего они жаждут.

Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело,— продолжала она,— обращаются больше к женщинам, надеясь деторождением приобрести бессмертие и счастье. Беременные же духовно — ведь есть и такие,— беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разумение и прочие добродетели. Самое же важное и прекрасное — это знать, как управлять государством и домом, и это умение называется рассудительностью и справедливостью.

Так вот, кто смолоду вынашивает эти качества, тот, я думаю, тоже ищет везде прекрасное, в котором он мог бы разрешиться от бремени. Он радуется прекрасному телу больше, чем безобразному, но особенно счастлив, если такое тело встретится ему в сочетании с прекрасной и даровитой душой: для такого человека он сразу находит слова о добродетели и принимается за его воспитание. Проводя время с таким человеком, он соприкасается с прекрасным и родит на свет то, чем давно беременен. Всегда помня о своем друге, где бы тот ни был — далеко или близко, он сообща с ним растит своё детище, благодаря чему они гораздо ближе друг другу, чем мать и отец, и дружба между ними прочнее, потому что связывающие их дети прекраснее и бессмертнее. Да и каждый, пожалуй, предпочтет иметь таких детей, а не обычных, если подумаёт о Гомере, Гесиоде и других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу. Или возьми, если угодно, - продолжала она, - детей, оставленных Ликургом в Лакедемоне [т.е. его законы]. В почёте у вас и Солон, родитель ваших законов, а в разных других местах почитаются многие другие люди, совершившие немало прекрасных и благородных дел. Не одно святилище воздвигнуто за таких детей этим людям, а за обычных детей никому ещё не воздвигали святилищ.

В эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же касается высших и сокровеннейших, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них. Сказать о них я, однако, скажу,— продолжала она,— а ты попытайся следовать за мной, насколько сможешь.
Кто хочет избрать верный путь, должен начать с устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нём прекрасные мысли, а потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если стремиться к идее прекрасно-го, то нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтет такую любовь ничтожной и мелкой. После этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела, и постигнет красоту нравов и обычаев, а, увидев, что всё это прекрасное родственно между собою, будет считать красоту тела чем-то ничтожным. От нравов он должен перейти к наукам, чтобы, стремясь к красоте уже во всём её многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-либо привлекательности, пленённым красотой одного какого-то мальчишки, человека или характера, а повернуть к открытому морю красоты и созерцать его в неуклонном стремлении к мудрости, пока наконец он не узрит того единственного знания, которое касается прекрасного, и вот какого прекрасного... Теперь, — сказала Диотима,— постарайся слушать меня как можно внимательнее.

Кто достигнет конца этого пути, увидит вдруг нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды, — нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чём-то прекрасное, а в чём-то безобраз-ное, не когда-то, где-то, для кого-то и сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чём-то другом, будь то животное, Земля, небо или ещё что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает.

И в созерцании прекрасного самого по себе, дорогой Сократ,— продолжала мантинеянка,— только и может жить человек, его увидевший. Ведь, увидев его, ты не сравнишь его с красивыми мальчиками и юноша-ми, при виде которых ты теперь приходишь в восторг, как многие другие, кто любуется своими возлюбленны-ми и не отходит от них, соглашаясь, если бы это было возможно, не есть и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с ними. Так что же было бы,— спросила она,— если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обременённым человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его единообразии? Неужели ты думаешь,— сказала она,— что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное, он сумеет родить истинную добродетель, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.

…Внезапно появляется Алкивиад, любимец Сократа, известный политик и стратег, во главе целой кампании.

Он произносит последнюю, 7-ю речь, но восхваляет не Эрота, а самого Сократа.

Пир заканчивается под утро, Сократ продолжает рассуждать с Агафоном и Аристофаном о сценическом искусстве, те засыпают, не в силах спорить. Сократ, самый трезвый из всех, уходит, как ни в чём не бывало начиная свой новый день.