 | История философии |
|
Предлагаю вашему вниманию фрагмент диалога, написанного учеником Сократа - Платоном, в котором его наставник представлен очень выразительно.
В Афины приехал знаменитый софист и учитель красноречия Горгий из Леонтин, и Сократ пришёл в дом, где остановилась проезжая знаменитость. Сократ с характерным для него видом простачка приступает к спору о самом существе дела - к вопросу о сущности красноречия - и выясняет, что это - не более чем сноровка угождать своими словами публике. То есть главному для человека - пониманию, что такое добро и зло, что такое справедливость, как следует жить - прославленный софист никого не научит.
Мы можем наблюдать и характерный для Сократа метод философствования: живая беседа и поиск истины в столкновении мнений. Замечательна нравственная доминанта, задаваемая Сократом в споре.
ПЛАТОН «Горгий», фрагмент
С о к р а т. Лучше скажи нам, Горгий, в каком искусстве ты сведущ и как, стало быть, нам тебя называть.
Г о р г и й. В ораторском искусстве, Сократ.
С о к р а т. Значит, называть тебя надо «оратором» ?
Г о р г и й. И хорошим, Сократ, если желаешь называть меня тем именем, каким, как говорится у Гомера, «я хвалюсь».
С о к р а т …А скажем ли мы, что ты и другого способен сделать оратором?
Г о р г и й. Это я и предлагаю — и не только здесь, но и повсюду.
С о к р а т. Не согласился ли бы ты, Горгий, продолжать беседу так же, как мы ведем ее теперь, чередуя вопросы с ответами? Только отвечай, пожалуйста, кратко.
Г о р г и й. Бывает, Сократ, когда пространные ответы неизбежны. Тем не менее я постараюсь быть как можно более кратким, потому что этим я также горжусь: никому не превзойти меня в краткости выражений.
С о к р а т. Это нам и нужно, Горгий! Покажи мне свою немногословность, а многословие покажешь в другой раз.
Г о р г и й. Хорошо, и ты признаешь, что никогда не слыхал никого, кто был бы скупее на слова.
С о к р а т. Стало быть, начнем. Ты говоришь, что ты и сам сведущ в красноречии, и берешься другого сделать оратором. Но в чем же, собственно, состоит это искусство? Вот ткачество, например, состоит в изготовлении холстов. Так я говорю?
Г о р г и й. Да.
С о к р а т. А музыка — в сочинении напевов?
Г о р г и й. Да.
С о к р а т. Клянусь Герой, Горгий, я восхищен твоими ответами: ты отвечаешь как нельзя короче!
Г о р г и й. Да, Сократ, я полагаю, это выходит у меня совсем недурно.
С о к р а т. Ты прав. Теперь, пожалуйста, ответь мне так же точно насчет красноречия: это опытность в чем?
Г о р г и й. В речах.
С о к р а т. В каких именно, Горгий? Не в тех ли, что указывают больным образ жизни, которого надо держаться, чтобы выздороветь?
Г о р г и й. Нет.
С о к р а т. Значит, красноречие заключено не во всяких речах?
Г о р г и й. Конечно, нет.
С о к р а т. Но оно дает уменье говорить.
Г о р г и й. Да.
С о к р а т. И значит, размышлять о том, о чем говоришь?
Г о р г и й. Как же иначе!
С о к р а т. А искусство врачевания, которое мы сейчас только упоминали, не выучивает ли оно размышлять и говорить о больных?
Г о р г и й. Несомненно.
С о к р а т. Значит, по всей вероятности, врачевание — это тоже опытность в речах.
Г о р г и й. Да.
С о к р а т. В речах о болезнях?
Г о р г и й. Бесспорно.
С о к р а т. Но ведь и гимнастика занимается речами — о хорошем или дурном состоянии тела, не правда ли?
Г о р г и й. Истинная правда.
С о к р а т. И остальные искусства, Горгий, совершенно так же: каждое из них занято речами о вещах, составляющих предмет этого искусства.
Г о р г и й. Кажется, так.
С о к р а т. Почему же тогда ты не зовешь «красноречиями» остальные искусства, которые тоже заняты речами, раз ты обозначаешь словом «красноречие» искусство, занятое речами?
Г о р г и й. Потому, Сократ, что в остальных искусствах почти вся опытность относится к ручному труду и другой подобной деятельности, а в красноречии ничего похожего на ручной труд нет, но вся его деятельность и вся сущность заключены в речах. Вот почему я и утверждаю, что красноречие — это искусство, состоящее в речах, и утверждаю правильно, на мой взгляд.
С о к р а т. Ты думаешь, теперь я понял, что ты разумеешь под словом «красноречие»? Впрочем, сейчас разгляжу яснее. Все искусства, по-моему, можно разделить так: одни главное место отводят работе и в речах нуждаются мало, а иные могут исполнять свое дело даже в полном молчании, как, например, живопись, ваяние и многие другие. Ты, наверно, об этих искусствах говоришь, что красноречие не имеет к ним никакого отношения? Или же нет?
Г о р г и й. Ты прекрасно меня понимаешь, Сократ.
С о к р а т. А другие искусства достигают всего с помощью слова, в деле же, можно сказать, нисколько не нуждаются либо очень мало, как, например, арифметика, искусство счета, геометрия и многие иные, и вся их сила и вся суть обнаруживаются в слове. К ним, наверно, ты и относишь красноречие.
Г о р г и й. Ты прав.
С о к р а т. Но я думаю, ни одно из перечисленных мною искусств ты не станешь звать красноречием: ты не объявишь красноречием ни арифметику, ни геометрию.
Г о р г и й. И верно думаешь, Сократ. Так оно и есть.
С о к р а т. Тогда, пожалуйста, если уж ты начал мне отвечать, говори до конца. Значит, красноречие принадлежит к тем искусствам, которые все совершают и всего достигают словом. А на что оно направлено? Что это за предмет, на который направлены речи, принадлежащие этому искусству?
Г о р г и й. Это самое великое, Сократ, и самое прекрасное из всех человеческих дел.
С о к р а т. Ах, Горгий, ты отвечаешь уклончиво и недостаточно ясно. Тебе, наверно, приходилось слышать на пирушках, как поют круговую застольную песню, перечисляя так: всего лучше здоровье, потом — красота, потом, по слову поэта, сочинившего песню, «честно нажитое богатство».
Г о р г и й. Да, приходилось. Но к чему ты клонишь?
С о к р а т. А к тому, что против тебя тотчас же выступят создатели благ, которые прославил сочинитель песни, а именно врач, учитель гимнастики и делец, и первым станет говорить врач. «Сократ,— скажет он,— Горгий обманывает тебя: не его искусство направлено на величайшее для людей благо, а мое». И если бы я тогда спросил его: «Как же тебя понимать? Так, что плод твоего искусства есть величайшее благо?» «А как же иначе, Сократ,— возразил бы он, верно,— ведь это — здоровье! Есть ли у людей благо дороже здоровья?» После врача заговорит учитель гимнастики: «Я бы тоже удивился, Сократ, если бы Горгий доказал тебе, что своим искусством он творит большее благо, чем я — своим. Я учитель гимнастики, а мое занятие — делать людей красивыми и сильными телом». После учителя в разговор вступил бы делец, полный, как мне кажется, пренебрежения ко всем подряд: «Смотри, Сократ, найдешь ли ты у Горгия или еще у кого угодно благо большее, чем богатство». И я бы ему сказал: «Выходит, ты думаешь, что величайшее для людей благо — это богатство?» «Ну, разумеется!» — скажет он. «Но вот Горгий утверждает, что его искусство по сравнению с твоим — источник большего блага»,— возразили бы мы. Тут он, конечно, в ответ: «А что это за благо? Пусть Горгий объяснит». Так считай, Горгий, что тебя спрашивают не только они, но и я, и объясни, что ты имеешь в виду, говоря о величайшем для людей благе и называя себя его создателем.
Г о р г и й. То, что поистине составляет величайшее благо и дает людям как свободу, так равно и власть над другими людьми, каждому в своем городе.
С о к р а т. Что же это, наконец?
Г о р г и й. Способность убеждать словом и судей в суде, и советников в Совете, и народ в Народном собрании, да и во всяком ином собрании граждан. Владея такою силой, ты и врача будешь держать в рабстве, и учителя гимнастики, а что до нашего дельца, то окажется, что он не для себя наживает деньги, а для другого — для тебя, владеющего словом и уменьем убеждать толпу.
С о к р а т. Вот сейчас ты, Горгий, по-моему, ближе всего показал, что ты понимаешь под красноречием, какого рода это искусство; если я не ошибаюсь, ты утверждаешь, что оно — мастер убеждения: в этом вся его суть и вся забота. Или ты можешь сказать, что красноречие способно на что-то большее, чем вселять убеждение в души слушателей?
Г о р г и й. Нет, нет, Сократ, напротив, по-моему, ты определил вполне достаточно: как раз в этом его суть.
С о к р а т. Ты говоришь об убеждении, которое создается красноречием, но что это за убеждение и каких вещей оно касается, мне недостаточно ясно. И я все же спрошу тебя, как ты понимаешь это убеждение, порождаемое красноречием, и к чему оно применимо… Красноречие — это искусство убеждения, но какого убеждения и на что оно направлено?
Г о р г и й. Я говорю о таком убеждении, Сократ, которое действует в судах и других собраниях, а его предмет — справедливое и несправедливое.
С о к р а т…Тогда давай рассмотрим еще вот что. Знакомы ли тебе слова «узнать» и «поверить»?
Г о р г и й. Знакомы.
С о к р а т. Кажется ли тебе, что это одно и то же — «узнать» и «поверить», «знание» и «вера» — или же что они как-то отличны?
Г о р г и й. Я думаю, Сократ, что отличны.
С о к р а т. Правильно думаешь, и вот тебе доказательство. Если бы тебя спросили: «Бывает ли, Горгий, вера истинной и ложной?» — ты бы, я полагаю, ответил, что бывает.
Г о р г и й. Да.
С о к р а т. Ну а знание? Может оно быть истинным и ложным?
Г о р г и й. Никоим образом!
С о к р а т. А между тем убеждением обладают и узнавшие, и поверившие.
Г о р г и й. Правильно.
С о к р а т. Может быть, тогда установим два вида убеждения: одно — сообщающее веру без знания, другое — дающее знание?
Г о р г и й. Прекрасно.
С о к р а т. Какое же убеждение создается красноречием в судах и других собраниях о делах справедливых и несправедливых? То, из которого возникает вера без знания или из которого знание?
Г о р г и й. Ясно, Сократ, что из которого вера.
С о к р а т. Значит, красноречие — это мастер убеждения, внушающего веру в справедливое и несправедливое, а не поучающего, что справедливо, а что нет.
Г о р г и й. Так оно и есть.
С о к р а т. Значит, оратор в судах и других сборищах не учит справедливости, а лишь внушает веру, и только. Ну конечно, ведь толпа не могла бы постигнуть столь важные вещи за такое малое время.
Г о р г и й. Да, конечно.
С о к р а т. Давай же поглядим внимательно, что мы, собственно, понимаем под красноречием: ведь я и сам еще не могу толком разобраться в своих мыслях. Когда граждане соберутся, чтобы выбрать врача, или корабельного мастера, или еще какого-нибудь мастера, станет ли тогда оратор подавать советы? Разумеется, не станет, потому что в каждом таком случае надо выбирать самого сведущего в деле человека. И так же точно, когда нужно соорудить стены, или пристани, или корабельные верфи, требуется совет не ораторов, а строителей. А когда совещаются, кого выбрать в стратеги — для встречи ли с неприятелем в открытом бою, для захвата ли крепости,— опять советы подают не ораторы, а люди, сведущие в военном искусстве. Что ты на это скажешь, Горгий? И прими в расчет, что, возможно кто-нибудь из собравшихся здесь хочет поступить к тебе в ученики, но не решается обратиться к тебе с вопросом. Так считай, что вместе со мною тебя спрашивают и они: «Какую пользу, Горгий, мы извлечем из твоих уроков? Насчет чего сможем мы подавать советы государству?» Постарайся им ответить.
Г о р г и й. Да, я постараюсь, Сократ, открыть тебе доподлинно всю силу красноречия. Ты, бесспорно, знаешь, что и эти верфи, о которых была речь, и афинские стены, и пристани сооружены по совету Фемистокла и отчасти Перикла, а совсем не знатоков строительного дела.
С о к р а т. Верно, Горгий, про Фемистокла ходят такие рассказы, а Перикла я слышал и сам, когда он советовал нам сложить внутренние стены.
Г о р г и й. И когда случаются выборы,— одни из тех, о которых ты сейчас только говорил, Сократ,— ты, конечно, видишь, что советы подают ораторы и в спорах побеждают их мнения.
С о к р а т. Это меня и изумляет, Горгий, и потому я снова спрашиваю: что за сила в красноречии? Какая-то божественно великая сила чудится мне, когда я о нем размышляю.
Г о р г и й. Если бы ты знал все до конца, Сократ! Ведь оно собрало и держит в своих руках, можно сказать, силы всех искусств! Мне часто случалось вместе с братом и другими врачами посещать больных, которые либо не хотели пить лекарство, либо никак не давались врачу делать разрез или прижигание, и вот врач оказывался бессилен их убедить, а я убеждал, и не иным каким искусством, а одним только красноречием. Далее, я утверждаю, что если бы в какой угодно город прибыли оратор и врач и если бы в Народном собрании зашел спор, кого из двоих выбрать врачом, то на врача никто бы и смотреть не стал, а выбрали бы того, кто владеет словом,— стоило бы ему только пожелать. И в состязании с любым другим знатоком своего дела оратор одержал бы верх, потому что не существует предмета, о котором оратор не сказал бы перед толпою убедительнее, чем любой из знатоков своего дела. Вот какова сила моего искусства.
Но к красноречию, Сократ, надо относиться так же, как ко всякому прочему средству состязания. Ведь если кто будет долго ходить в палестру и закалится телом и станет опытным кулачным бойцом, а потом поколотит отца и мать или кого еще из родичей или друзей, не нужно, клянусь Зевсом, по этой причине преследовать ненавистью и отправлять в изгнание учителей гимнастики и всех тех, кто учит владеть оружием. Ведь они передали свое уменье ученикам, чтобы те пользовались им по справедливости — против врагов и преступников, для защиты, а не для нападения; те же пользуются своей силою и своим искусством неправильно — употребляют их во зло.
То же рассуждение применимо и к красноречию. Оратор способен выступать против любого противника и по любому поводу так, что убедит толпу скорее всякого другого; короче говоря, он достигнет всего, чего ни пожелает. Но вовсе не следует по этой причине отнимать славу ни у врача, ни у остальных знатоков своего дела. Нет, и красноречием надлежит пользоваться по справедливости, так же как искусством состязания. Если же кто-нибудь, став оратором, затем злоупотребит своим искусством и своей силой, то ненависти, изгнания и казни по справедливости заслуживает злоумышленник, а не его учитель.
С о к р а т. Я полагаю, Горгий, ты, как и я, достаточно опытен в беседах, и вот что тебе случалось, конечно, замечать. Если двое начнут что-нибудь обсуждать, то нечасто бывает, чтобы, высказав свое суждение и усвоив чужое, они пришли к согласному определению и на том завершили разговор, но обычно они разойдутся во взглядах и один скажет другому, что тот выражается неверно или неясно, и вот уже оба разгневаны и каждый убежден, будто другой в своих речах руководствуется лишь недоброжелательством и упорством, а о предмете исследования не думает вовсе. Иные в конце концов расстаются самым отвратительным образом, осыпав друг друга бранью и обменявшись такими оскорблениями, что даже присутствующим становится досадно, но только на себя самих: зачем вызвались слушать подобных людей?