История философии

Тема 2. Пифагор и пифагорейцы.

ПОРФИРИЙ [232-301гг.] Жизнь Пифагора. Отрывки.

Почти все согласно утверждают, что Пифагор был сыном Мнесарха. Самого же Мнесарха некоторые считают уроженцем Самоса. Но Клеанф говорит, будто был он сириец из сирийского Тира и однажды в неурожайный год приплыл на Самос по торговым делам, устроил раздачу хлеба и за это был удостоен самосского гражданства.
Аполлоний упоминает и мать Пифагора — Пифаиду из потомства Анкея, основателя Самоса; а некоторые считали его отпрыском Аполлона и Пифаиды и лишь на словах — сыном Мнесарха…
В детстве Пифагор учился у кифариста, живописца и атлета, а в юности пришёл в Милет к Анаксимандру учиться геометрии и астрономии. Ездил он и в Египет, и к арабам, и к халдеям, и к евреям; там он научился и толкованию снов и первый стал гадать по ладану. В Египте он жил у жрецов, овладел всею их мудростью, выучил египетский язык и узнал многое о богах. У арабов он жил вместе с царём, а в Вавилоне — с халдеями; здесь побывал он и у Забрата [Зороастра], от которого принял очищение от былой скверны, узнал, от чего должен воздерживаться взыскующий муж, в чём состоят законы природы и каковы начала всего.
После того, когда Самос подпал под тираническую власть Поликрата, Пифагор рассудил, что не пристало философу жить в таком государстве, и решил отправиться в Италию.
Достигнув Италии, он появился в Кротоне и сразу привлёк там всеобщее уважение как человек, много странствовавший, многоопытный и дивно одарённый судьбою и природою: с виду он был величав и благороден, а красота и обаяние были у него и в голосе, и в обхождении, и во всём.
Он так привлекал к себе всех, что одна только речь, произнесенная при въезде в Италию, пленила своими рассуждениями более двух тысяч человек; ни один из них не вернулся домой, а все они вместе с детьми и женами устроили огромное училище в той части Италии, которая называется Великой Грецией, поселились при нём, а указанные Пифагором законы и предписания соблюдали нерушимо, как божественные заповеди. Имущество они считали общим, а Пифагора причисляли к богам…
Но о чём он говорил собеседникам, никто не может сказать с уверенностью, ибо не случайно окружали они себя молчанием; но прежде всего шла речь о том, что душа бессмертна, затем — что она переселяется в животных и, наконец, что всё рожденное вновь рождается через промежутки времени, что ничего нового на свете нет и что всё живое должно считаться родственным друг другу. Все эти учения первым принес в Элладу, как кажется, именно Пифагор.
Если верить рассказам о нём старинных и надёжных писателей, то наставления его обращались даже к бессловесным животным. В давнийской земле, где жителей разоряла одна медведица, он, говорят, взял её к себе, долго гладил, кормил хлебом и плодами и, взявши клятву не трогать более никого живого, отпустил; она тотчас убежала в горы и леса, но с тех пор не видано было, чтобы она напала даже на скотину.
В Таренте он увидел быка на разнотравье, жевавшего зелёные бобы, подошёл к пастуху и посоветовал сказать быку, чтобы тот этого не делал. Пастух стал смеяться и сказал, что не умеет говорить по-бычьи; тогда Пифагор сам подошел к быку и прошептал ему что-то на ухо, после чего тот не только тут же пошёл прочь от бобовника, но и более никогда не касался бобов, а жил с тех пор и умер в глубокой старости в Таренте при храме Геры, где слыл священным быком и кормился хлебом, который подавали ему прохожие. А на Олимпийских играх, когда Пифагор рассуждал с друзьями о птицегаданиях и знамениях, посылаемых от богов вестью тем, кто истинно боголюбив, то над ним, говорят, вдруг появился орёл, и он поманил его к себе, погладил и опять отпустил. И, повстречав однажды рыбаков, тащивших из моря сеть, полную рыбы, он точно им сказал заранее, сколько рыб в их огромном улове; а на вопрос рыбаков, что он им прикажет делать, если так оно и выйдет, он велел тех рыб, которые окажутся живы, отпустить в море. Самое же удивительное, что всё немалое время, пока шел счёт, ни одна рыба, вытащенная из воды, в его присутствии не задохнулась.
Говорят, он переходил однажды со многочисленными спутниками реку Кавкас и заговорил с ней, а она при всех внятным и громким голосом ему отвечала: «Здравствуй, Пифагор!» В один и тот же день он был и в италийском Метапонте, и в сицилийском Тавромении, и тут и там разговаривая с учениками; это подтверждают почти все, а между тем от одного города до другого большой путь по суше и по морю, которого не пройти и за много дней. Общеизвестно и то, как он показал гиперборейцу Абариду, жрецу гиперборейского Аполлона, своё бедро из золота в подтверждение его слов, что Пифагор и есть Аполлон Гиперборейский.
Рассказывают также и о том, как он безошибочно предсказывал землетрясения, быстро останавливал повальные болезни, отвращал ураганы и градобития, укрощал реки и морские волны, чтобы они открыли лёгкий переход ему и спутникам; как будто он получил в дар, от Аполлона стрелу, на которой перелетал и реки, и моря, и бездорожья, словно бежал по воздуху. Некоторые думают, что то же самое делал и Пифагор, когда в один и тот же день беседовал с учениками и в Метапонте, и в Тавромении.
А песнями, напевами и лирной игрой он унимал и душевные недуги и телесные; этому он научил и своих друзей, сам же умел слышать даже вселенскую гармонию, улавливая созвучия всех сфер и движущихся по ним светил, чего нам не дано слышать по слабости нашей природы.

Друзей он любил безмерно; это он сказал, что у друзей все общее и что друг — это второй я.
Жертвы богам приносил он необременительно... И даже когда он открыл, что в прямоугольном треугольнике гипотенуза имеет соответствие с катетами, он принёс в жертву быка, сделанного из пшеничного теста,— так говорят надёжнейшие писатели.
Учил он небесным богам приносить в жертву нечётное, а подземным — чётное. Из двух противодействующих сил лучшую он называл Единицею, светом, правостью, равенством, прочностью и стойкостью; а худшую — Двоицей, мраком, левизной, неравенством, зыбкостью и переменностью.
Ещё он учил так: растения домашние и плодоносные, и животных, не вредных для человека, щадить и не губить; а вверенное тебе слово хранить так же честно, как вверенные тебе деньги.
…А иное он высказывал символически: «Через весы не шагай», то есть избегай алчности; «Огня ножом не вороши», то есть человека гневного и надменного резкими словами не задевай; «Венка не обрывай», то есть не нарушай законов, ибо законами венчается государство. В таком же роде и другие символы, например: «Не ешь сердца», то есть не удручай себя горем; «Не садись на хлебную меру», то есть не живи праздно; «Уходя, не оглядывайся», то есть перед смертью не цепляйся за жизнь; «По торной дороге не ходи» — этим он велел следовать не мнениям толпы, а мнениям немногих понимающих; «Ласточек в доме не держи», то есть не принимай гостей болтливых и несдержанных на язык; «Будь с тем, кто ношу взваливает, не будь с тем, кто ношу сваливает»,— этим он велел поощрять людей не к праздности, а к добродетели и к труду; «В перстне изображений не носи», то есть не выставляй напоказ перед людьми, как ты судишь и думаешь о богах; «Не ешь недолжного, а именно ни рождения, ни приращения, ни начала, ни завершения, ни того, в чём первооснова всего» —этим он запрещал вкушать от жертвенных животных чресла, яички, матку, костный мозг, ноги и голову…
Бобов он запрещал касаться, всё равно как человеческого мяса. Причину этого, говорят, объяснял он так: когда нарушилось всеобщее начало и зарождение, то многое в земле вместе сливалось, сгущалось и перегнивало, а потом из этого вновь происходило зарождение и разделение — зарождались животные, прорастали растения, и тут-то из одного и того же перегноя возникли люди и проросли бобы. А несомненные доказательства этому он приводил такие: если боб разжевать и жвачку выставить ненадолго на солнечный зной, а потом подойти поближе, то можно почувствовать запах человеческой крови; если же в самое время цветения бобов взять цветок, уже потемневший, положить в глиняный сосуд, закрыть крышкой и закопать в землю на девяносто дней, а потом откопать и открыть, то вместо боба в нем окажется детская голова или женская матка.
0 себе он говорил, что живёт уже не в первый раз... Многим, кто приходил к нему, он напоминал о прошлой их жизни, которую вела их душа, прежде чем облечься в их тело. Сам он был Евфорбом [героем «Илиады»], и доказывал это неопровержимо; а из стихов Гомера он больше всего хвалил и превосходно пел под лиру стихи о том, как Менелай снимал доспехи с убитого Евфорба…
Этим он доказывал, что душа бессмертна и что, приняв очищение, можно помнить и прошлую свою жизнь.
Философия, которую он исповедовал, целью своей имела вызволить и освободить врождённый наш разум от его оков и цепей; а без ума человек не познает ничего здравого, ничего истинного и даже неспособен ничего уловить какими бы то ни было чувствами.
Что же касается учения о числах, то им он занимался вот для чего. Первообразы и первоначала не поддаются ясному изложению на словах, потому что их трудно уразуметь и трудно высказать, оттого и приходится для ясности обучения прибегать к числам. В этом мы берём пример с учителей геометрии. Не умея передать на словах телесный образ, они представляют его очертания на чертеже и говорят «вот треугольник», имея в виду, что треугольник — это не то, что сейчас начерчено перед глазами, а то, о чем этим начертанием даётся понятие. Вот так и пифагорейцы поступают с первоначальными понятиями и образами: они не в силах передать словесно бестелесные образы и первоначала и прибегают к числам, чтобы их показать. Так, понятие единства, тождества, равенства, причину единодушия, единочувствия, всецелости, то, из-за чего все вещи остаются самими собой, пифагорейцы называют Единицей; Единица эта присутствует во всем, что состоит из частей, она соединяет эти части и сообщает им единодушие, ибо причастна к первопричине.
А понятие различия, неравенства, всего, что делимо, изменчиво и бывает то одним, то другим, они называют Двоицей; такова природа Двоицы и во всём, что состоит из частей.
Таков же смысл и других чисел: всякое из них соответствует какому-то значению. Так, все, что в природе вещей имеет начало, середину и конец, они по такой его природе и виду называют Троицей, и всё, в чём есть середина, считают троичным, и всё, что совершенно,— тоже; всё совершенное, говорят, они, исходит из этого начала и им упорядочено. Точно так же и последующие числа подчинены у них единому образу и значению.
…Пифагорейцы жалуются, что Платон, Аристотель и другие присвоили себе все их выводы, изменив разве лишь самую малость, а потом собрали все самое дешёвое, пошлое, удобное для извращения и осмеяния пифагорейства от позднейших злопыхательствующих завистников и выдали это за подлинную суть их учения.

…Пифагор со всеми друзьями немалое время жил в Италии, пользуясь таким почтением, что целые государства вверяли себя его ученикам. Но в конце концов против них скопилась зависть и сложился заговор, а случилось это вот каким образом. Был в Кротоне человек по имени Килон, первый между гражданами и богатством, и знатностью, и славою своих предков, но сам обладавший нравом тяжелым и властным, а силою друзей своих и обилием богатств пользовавшийся не для добрых дел; и вот он-то, полагая себя достойным всего самого лучшего, почёл за нужнейшее причаститься и Пифагоровой философии. Он пришел к Пифагору, похваляясь и притязая стать его другом. Но Пифагор сразу прочитал весь нрав этого человека по лицу его и остальным телесным признакам, которые он примечал у каждого встречного, и, поняв, что это за человек, велел ему идти прочь и не в свои дела не мешаться.
Килон почёл себя этим обиженным и оскорбился; а нрава он был дурного и в гневе безудержен. И вот, созвав своих друзей, он стал обличать перед ними Пифагора и готовить с ними заговор против философа и его учеников. И когда после этого друзья Пифагора сошлись на собрании в доме атлета Милона (а самого Пифагора, по этому рассказу, между ними не было), то дом этот был подожжён со всех сторон и все собравшиеся погибли; только двое спаслись от пожара.
А по рассказу Дикеарха, при этом покушении был и сам Пифагор; сорок друзей его были застигнуты в доме на собрании, остальные перебиты порознь в городе, а Пифагор, лишась друзей, пустился искать спасения сперва в гавань Кавлония, а затем в Локры. [Там его не приняли], повернув прочь от Локров, Пифагор поплыл в Тарент, а когда и в Таренте случилось такое же, как и в Кротоне, то перебрался в Метапонт. Ибо повсюду тогда вспыхивали великие мятежи, которые и посейчас у историков тех мест именуются пифагорейскими.
Здесь, в Метапонте, Пифагор, говорят, и погиб: он бежал от мятежа в святилище Муз и оставался там без пищи целых сорок дней. А другие говорят, что когда подожгли дом, где они собирались, то друзья его, бросившись в огонь, проложили в нём дорогу учителю, чтобы он по их телам вышел из огня, как по мосту; но, спасшись из пожара и оставшись без товарищей, Пифагор так затосковал, что сам лишил себя жизни.

ДИОГЕН ЛАЭРЦИЙ. О жизни и речениях великих философов.
Книга восьмая. 1. Пифагор [отрывок]

Погиб Пифагор вот каким образом. Он заседал со своими ближними в доме Милона, когда случилось, что кто-то из не допущенных в их общество, позавидовав, поджёг этот дом (а иные уверяют, будто это делали сами кротонцы, остерегаясь грозящей им тирании). Пифагора схватили, когда он выходил,— перед ним оказался огород, весь в бобах, и он остановился: «Лучше плен, чем потоптать их,— сказал он, - лучше смерть, чем прослыть пустословом». Здесь его настигли и зарезали; здесь погибла и большая часть его учеников, человек до сорока; спаслись лишь немногие…